← Евангелие от Афрания

В общем, все оказалось даже хуже, чем я предполагал; то есть настолько хуже, что дальше просто некуда. Фабрицию удалось скрытно приблизиться к Иешуа, когда тот беседовал в глубине сада с Никодимом – ученики, на которых были возложены обязанности дозорных, тем временем дрыхли без задних ног (меня пот прошиб, когда я представил себе, что на месте Фабриция оказался "серый" или кто-нибудь еще из людей Нафанаила). Назареянин же, как выяснилось, из неких религиозных соображений твердо решил принять мученическую смерть, да не когда-нибудь, а чуть ли не завтра. При этом он был Совершенно уверен в том, что по прошествии трех дней воскреснет; вот тогда-то его божественная сущность и станет очевидна всем, а проповедуемое им учение овладеет миром. Никодим же понадобился ему из вполне прагматических соображений: необходимо, чтобы кто-нибудь достаточно влиятельный позаботился в ближайшие дни об осиротевших учениках, укрыв их от вполне вероятных преследований Синедриона. Фабриций начал было излагать какую-то возвышенную тягомотину насчет "искупления грехов человеческих", но мне было не до того.

– Почему ты не провел насильственную эвакуацию, центурион?

– Это бесполезно, экселенц. Он сейчас как мотылек, летящий на свечу; отгони его – и он просто подлетит к ней с другой стороны. А то, что это все совпало по времени с изменой Иуды – чистая случайность, сейчас это совершенно ясно.

– Короче говоря, приплыли. Значит, у ключевого фигуранта поехала крыша, он стал совершенно неуправляем, да к тому же еще и оказался мазохистом. Правильно я тебя понял?

– Нет, экселенц. Все дело в том, что Иешуа совершенно не хочет умирать и уж во всяком случае никакого удовольствия от грядущего он не ожидает; в этом смысле он абсолютно нормален. Когда я, наконец, вышел из тени и приблизился к ним со своим предупреждением, Иешуа велел нам обоим немедленно покинуть сад, и еще раз повторил Никодиму: позаботьтесь об учениках. Когда же я пытался уговорить его уйти с нами – ведь люди Каиафы, убив его самого, _о_б_я_з_а_н_ы_ будут ликвидировать и учеников, просто как свидетелей, – он явно заколебался на миг и произнес странную фразу: "Господи! Уж не проносишь ли ты мимо меня чашу сию?" – и тут же, сразу: "Отойди от меня, Сатана!" А потом начал буквально подталкивать нас – чтобы мы уходили скорее и оставили его одного. Я видел его лицо в этот момент... Одним словом, он вовсе не сумасшедший и не тупой религиозный фанатик, которому море по колено.

– Ну так и что в результате? За каким хреном ты мне излагаешь всю эту лирику, центурион?

– За тем самым, что это никакая не лирика, а крайне важные оперативные соображения.

– Серьезно? Ну так и действуй в соответствии с ними – авось что-нибудь да выйдет. А мне, извини, и без этого есть чем заняться – например, надо за эту ночь подготовить дела к сдаче. Не забудь, что завтра я уже буду в лучшем случае в отставке, а скорее всего – под арестом. Сперва галилейская резидентура, теперь вот – "Рыба". Два таких провала за полмесяца – это для кого хочешь перебор, тут мне верный трибунал. Да еще надо посмотреть, что там к утру прояснится насчет Иуды; и если он все-таки не перебежчик, а проспанный мною _к_р_о_т_... Ну, в общем, тогда дожидаться этого трибунала мне нет смысла. Такие дела.

– Ну, если "Рыба" окажется провалом, тогда конечно...

– Шутить изволите, центурион?

– Напротив, экселенц, я серьезен как никогда. В этой позиции у белых есть один ход, приводящий к победе, и я, похоже, его нашел...

Насчет победы – это, конечно, было сильно сказано. Однако по мере того, как Фабриций излагал свой план, я вновь начал чувствовать себя готовым к борьбе: глухая стена дала трещину, по ней в принципе можно карабкаться наверх, ну а уж что из этого выйдет – "будем посмотреть". Конечно, задуманная центурионом комбинация была очень сложной по технике, а риск был просто запредельным, однако в моем положении привередничать не приходилось. Вся надежда на то, что первосвященники сейчас тоже побывают в нокдауне – когда Нафанаил доложит им, что вместо вожделенного трупа имеется в наличии живой Иешуа, с которым возни не оберешься. Синедрион, в результате всех своих маневров, получил-таки именно то, чего всеми силами пытался избежать – открытый процесс; к тому же, по случаю Пасхи, действовать ему придется в сильнейшем цейтноте.

– ...А теперь, экселенц – самый рискованный момент во всей комбинации: нам придется передать арестованного в руки Синедриона. Избежать этого невозможно, иначе они никогда не поверят в наш нейтралитет и полную незаинтересованность в деле Назареянина. Продемонстрировать, что во всей этой истории наше дело – сторона и тем усыпить их бдительность – единственный шанс на спасение и для нас с вами, и для Иешуа. Однако они могут удариться в панику, и, вместо вынесения Назареянину смертного приговора, попросту ликвидируют его нынешней ночью "при попытке к бегству"; в этом случае воспрепятствовать им мы не сможем. Я, правда, уже задействовал наших агентов в Синедрионе и сориентировал Никодима, но их возможностей явно недостаточно. А вот если наутро приговоренного к смерти Назареянина передадут в руки прокуратора, то, считай, полдела – да нет, три четверти дела! – сделано. Так что еще до вступления в город нам следует передать Назареянина храмовой страже, а после этого – только молиться всем известным богам.

– А вот в этом пункте, Фабриций, нам нежданно-негаданно повезло, – и тут я в двух словах поведал центуриону о неудачном Гефсиманском покушении. – Не думаю, чтобы они решились пойти на второй заход после такого позорного прогара.

Так оно и оказалось. Во всяком случае, коллега Нафанаил, которому я тут же и передал – под расписку – арестанта, явно перестал вообще что-либо понимать в происходящем; что нам и требовалось. Фабриций же, провожая взглядом удаляющийся отряд Нафанаила, вдруг небрежно _п_р_о_б_р_о_с_и_л_:

– Вообще-то план действительно крайне рискованный. Знаете что, экселенц: назначьте-ка меня официальным руководителем этой фазы операции – со всеми отсюда вытекающими...

– Официальный руководитель официально не существующей операции – это неплохо придумано! Скажи мне лучше вот что, центурион: вся эта комбинация – она ведь в действительности придумана тобой ради того, чтобы спасти жизнь Иешуа, а затем – вывести его из операции. Или я не прав?

– Я полагаю, что означенная комбинация весьма целесообразна в плане долгосрочных интересов Империи, – и по тому, с какой непривычной тщательностью Фабриций взвешивал слова, я понял, что угадал.

– М-да... Хреново тебе будет работать с другим начальником тайной службы, центурион.

– Затем и стараюсь, – буркнул тот. – Разрешите приступать?

Да, что и говорить, ночка выдалась – не соскучишься. Не прошло и часа, как во дворе дома Каиафы, где в тот момент находился арестованный Иешуа, бдительные слуги схватили лазутчика – одного из учеников. Хвала Юпитеру, что поблизости случился римский патруль ("А ну, расступись! Осади назад, кому говорят! А ты давай, двигайся поживее, а то ползешь, как вошь по трупу... Ученик-не ученик – нам это без разницы. Органы разберутся!..") – иначе парня наверняка линчевали бы на месте. Я же, едва получив этот рапорт, сразу подумал, что задержанным непременно окажется Петр – и был прав. Будучи же задержан, тот повел себя абсолютно правильно – ушел в глухую несознанку, и это дало нам вполне законную возможность ближе к утру, с третьими петухами, выпустить его из-под стражи – якобы "за недостатком улик". Положительно, к этому парню стоило присмотреться как следует.

А еще через полчаса Фабриций получил от своих агентов то самое, давно ожидаемое и единственно спасительное для меня сообщение. Иуда покинул Синедрион (как установила служба наружного наблюдения – безо всякого сопровождения) после краткой беседы с Первосвященником и сотрудниками внутренней контрразведки, завершившейся вручением ему небольшой суммы денег, а именно – _т_р_и_д_ц_а_т_и_ _с_е_р_е_б_р_е_н_и_к_о_в_... Значит, мне удалось-таки руками Нафанаила пропихнуть свою _д_е_з_у_, и Иуда теперь сгорел дотла. Меня не слишком расстроило даже то, что ему и на этот раз удалось обрубить хвост и раствориться в закоулках Нижнего города. Черт с ним; непосредственной угрозы он уже не представляет, так что его поиском и ликвидацией можно будет заняться и чуть позже, а пока есть дела поважнее.

Лишь получив это сообщение, я счел, что заслужил пару часов сна, необходимых мне как воздух: утром предстояло объяснение с прокуратором Иудеи, и тут следовало иметь исключительно ясную голову. Ибо верно говорят: самая опасная драка – это драка со своими...

Должен заметить, что "своим" я могу назвать прокуратора с полным на то основанием. Иудеи в бесчисленных доносах – и вам, проконсул, и в метрополию – пишут о нем как о кровожадном чудовище, погрязшем в коррупции; и то, и другое – вранье. Это все-таки третий прокуратор на моей памяти (а службу я, если вы помните, начал еще при Валерии Грате), так что мне есть с чем сравнивать. Что до иудеев, так им каждый следующий прокуратор кажется хуже предыдущего – это естественно; я же могу честно сказать, что впервые вижу на этом посту человека, озабоченного не только восточными наслаждениями и наполнением собственных карманов.

Жил-был боевой генерал, честный, но простоватый, как мне поначалу казалось, мужик, потом и кровью выслуживший на германской границе погоны с зигзагами. И вот его – от большого, видать, ума – бросили на руководящую работу в этот, как он изволил выражаться, "гребаный Чуркестан", где местным чукчам неведомо зачем даровали все блага цивилизации – от римского права до водопровода, а эти азиатские свиньи, ясное дело, спят и видят, как бы им залечь обратно в канаву. Ну уж хрен им – он, Понтий Пилат, всадник Золотое Копье, поставлен сюда насаждать цивилизацию, и насадит, будьте покойны – хоть бы вся эта Палестина провалилась в тартарары. Одним словом, "не умеешь – научим, не хочешь – заставим". Как легко догадаться, первые результаты деятельности прокуратора были совершенно чудовищны – чего стоила одна только конфискация храмовых сокровищ на нужды строительства нового акведука, приведшая к грандиозному бунту. Тем интереснее была стремительная эволюция бравого генерала.

Во-первых, прокуратор сохранил армейскую привычку – до принятия окончательного решения выяснить мнение подчиненных, начиная с младшего по званию. Во-вторых, привыкши рачительно относиться к вверенным ему личному составу и казенному имуществу, и раз обжегшись на фронтальной атаке, он незамедлительно перешел к правильной осаде; прогресс в его понимании местной обстановки и тонкостей восточной политики за эти годы был просто поразителен. Короче говоря, прокуратор продемонстрировал не просто умение не наступать дважды на одни и те же грабли, а истинный административный талант; достаточно сказать, что деятельность нашей службы он стал оценивать не по количеству обезвреженных террористов, а по качеству аналитических обзоров.

Было здесь и еще одно, достаточно забавное, привходящее обстоятельство. Всю жизнь прокуратору исподтишка тыкали в нос пятым пунктом, подмоченным матушкой-самниткой. В итоге он, как часто бывает, превратился в умопомрачительного римского патриота и интересы Империи искренне воспринимает как свои кровные. Иначе он, надо думать, никогда в жизни не дал бы мне разрешения (пусть даже и устного, неофициального) на проведение такой скользкой во многих отношениях операции, как "Рыба".

...Прокуратор был хмур, а пепельные рассветные тени сообщали его лицу дополнительную мрачность.

– Ты что это тут понаписал? – возгласил он сиплым кавалерийским басом, тыкая в моем направлении листком рапорта, брезгливо придерживаемым за уголок. – Суда и отставки ему, видите ли, захотелось! А блевотину, которую ты тут развел, стало быть, я должен прибирать? Или, может, Александр Македонский? Писатель хренов!.. Аналитик, мать твою... перемать... в крестовину – в Бога – в душу...

На этом месте я мысленно перевел дух, и, потупя очи, стал терпеливо ждать неизбежного теперь финала: "Искупишь работой!"

– ...В общем так, трибун: забери свою писанину – с глаз моих долой; не хрена сопли по столу размазывать – искупишь работой. А теперь давай к делу. Что у тебя там по операции "Рыба"? Что дело – дрянь, это я уже понял из твоей писульки; давай излагай конкретные соображения.

Итак, прокуратор нынче в ипостаси "Отец-командир", что весьма отрадно. Ипостась, любимая, кстати, и самим прокуратором – как не требующая особого искусства перевоплощения.

– Насколько я понимаю, трибун, от меня требуется найти способ освободить твоего Иешуа; это будет, конечно, нелегко, но...

– Совсем напротив, игемон; вам следует утвердить тот смертный приговор, который наверняка вынесет ему Синедрион. Важно лишь, чтобы они не убили его сами, а передали для совершения казни в наши руки.

– Как?! Я не ослышался, трибун? Я, конечно, солдат, а не контрразведчик и могу не понимать каких-то тонкостей твоего ремесла, но все-таки... Этот Иешуа – ключевой агент в стратегической операции, влияющей на судьбы Империи; ты сам мне говорил, что замены ему нет и не предвидится. Это же... ну вроде как господствующая высота; а господствующую высоту положено удерживать любыми средствами, не считаясь с потерями. Так или нет?

– В принципе, да. Но все дело в том, что Иешуа нельзя так вот в лоб назвать "моим агентом"...

– То есть как это – нельзя? – "Отец-командир" исчез, будто его и не было никогда. А передо мною воздвигся подернутый изморозью гранитный истукан, "Государственный чиновник третьего класса. VIII в. от осн. Рима, неизв. автор". – Извольте объясниться, трибун. Правильно ли я вас понял, что на протяжении двух с лишним лет вы финансировали из казенных средств неподконтрольную вам подрывную организацию?

– Никак нет, игемон. Вся деятельность Назареянина и его секты находилась под полным нашим контролем – и чрезвычайно эффективным. Главное же наше достижение – то, что Назареянин до сих пор об этом контроле не подозревает и полагает, будто он абсолютно свободен в своих словах и поступках. Я, игемон, имел в виду лишь то, что к нему нельзя предъявлять такие же требования, как к кадровому сотруднику разведки, прошедшему соответствующую подготовку. Беда в том, что в последние дни Иешуа пережил столь сильный психологический криз, что это сделало его непригодным для дальнейшего использования в роли религиозного лидера: он вознамерился добровольно погибнуть, приняв на себя все грехи мира – ни больше, ни меньше. В связи с этим возник следующий план завершения операции...

Прокуратор слушал не перебивая, а когда я закончил – воззрился на меня тяжком изумлении.

– Ты что, трибун, шутки пришел сюда шутить? Или не проспался после вчерашнего? Чтобы покойник ожил на третьи сутки после погребения и принялся разгуливать средь бела дня, ведя назидательные беседы – да кто же в такую хрень может поверить? Конечно, евреи – народ темный и суеверный до крайности, но это уж даже для них чересчур. Да и по технике эта твоя подмена... Представь-ка себе, что Каиафе пришло в голову посетить место казни (а ведь с этого извращенца станется!) и присмотреться к лицу распятого. Ты соображаешь, каких масштабов скандал возникнет? Это не говоря уже о том, что все учение этого твоего пацифиста отныне и навеки будет скомпрометировано насмерть...

– Это предусмотрено планом, игемон, – пытался возражать я, в душе, однако, сознавая, что он прав; тем более, что все эти соображения (а также множество других) я сам этой ночью приводил Фабрицию. Беда в том, что выбирать нам просто не из чего, а вот этого-то прокуратор, к сожалению, пока не уяснил.

– А теперь послушай меня внимательно, трибун, – промолвил Пилат ровным глуховатым голосом, и я внутренне подобрался: в _э_т_о_й_ ипостаси прокуратор являлся нечасто, а только она и давала представление о том, сколь опасен может быть этот человек.

– Твой хитрый замысел на самом деле просвечивает насквозь. У тебя недавно приключился крупный провал (в Галилее, кажется, я не путаю?), и, чтобы его прикрыть, ты нуждаешься в крупном же успехе. Фортуна, однако, повернулась к тебе задницей: следует предательство Иуды, и ты теряешь еще и Назареянина; правда, в последний момент удалось предотвратить его ликвидацию – тут честь тебе и хвала. "Отмыть" живого Назареянина на самом деле можно, но это тяжелая, кропотливая, а главное – медленная работа, тебе же необходим _б_ы_с_т_р_ы_й_ успех. Вот тут-то в твою умную голову и приходит идея – выдать нужду за добродетель: Иешуа, видите ли, повредился умом и все равно ни на что больше не годен, так что это даже вроде как хорошо, что он арестован. А мы теперь по-хитрому выведем его из игры, устроив напоследок грандиозный спектакль – так сказать, по мотивам его проповедей – да такой, что его секта разом процветет, даже лучше, чем при живом лидере. Одним словом: р-р-раз – и в дамки! Правильно я говорю?

– Так вот, трибун: план твой я не одобряю, а в помешательство Назареянина – просто не верю. Вся твоя затея – это чистейшей воды авантюра, да к тому же техническая ее сторона подготовлена через пень-колоду. За каким дьяволом ты лезешь на рожон? Я уже один раз сказал и еще раз повторю: с твоими провалами мне все ясно, работай дальше и не дергайся; как я буду тебя отмывать перед начальством – это мои проблемы, а не твои. Кстати, об отмывке: не забудь, что именно сегодня мы могли бы освободить Назареянина вчистую, не вызывая вообще никаких вопросов – в соответствии с обычаем пасхального помилования одного из осужденных.

– Короче говоря, трибун, диспозиция будет такова. Мы сейчас расстанемся, и дальше ты будешь действовать самостоятельно, безо всяких консультаций со мной. Полагаю, что у тебя хватит здравого смысла сохранить Назареянина и воспользоваться для этого пасхальным помилованием. Я же сейчас сяду играть в поддавки с Синедрионом; они ведь наверняка захотят не только устранить Назареянина, но и перепихнуть саму казнь на меня, а самим остаться чистенькими. Только этот номер у них не пройдет – я в любом случае заставлю их расписаться собственным дерьмом на каждом листе этого протокола. А пока мы с Каиафой будем перепихивать арестанта друг дружке, ты вполне успеешь подготовить толпу на площади перед Преторией – так, чтобы при моем вопросе: "Кого отпустить вам?" они кричали: "Иешуа Назареянина!" громко и внятно. У тебя в запасе не меньше трех часов – вечность!

– Ну а если толпа заорет другое имя (которое ей сейчас, вполне возможно, нашептывает Каиафа) – это будет означать, что ты не захотел (или не сумел – что несущественно) воспользоваться своим шансом, и тогда я умываю руки. Можешь действовать по любому сценарию – ты начальник, и флаг тебе в руки! Я не могу тебе ничего запретить (ведь никакой операции "Рыба" попросту не существует), а о твоих намерениях ничего не знаю, да и знать не желаю. Сам я, естественно, буду действовать в строжайших рамках закона, беспощадно карая малейшие от него отступления. То, что победителей не судят – чистая правда. Но если ты и в самом деле угробишь Назареянина или будешь схвачен иудеями за руку при передергивании карт... Тогда, боюсь, тебе предстоит попробовать – как влияет цикута на вкус твоего любимого фалернского; впрочем, ты, как офицер, наверное воспользуешься мечом, не так ли?

Ну что же, прокуратор сделал для меня все, что было в его силах – не произнес магической формулы: "Именем Кесаря, категорически запрещаю..."; дальше все в моих руках. Кстати, все его соображения были весьма по делу, а предлагаемый план с пасхальным помилованием очень неплох. Беда лишь в том, что я – в отличие от Пилата – точно знал: никаким политическим лидером Назареянину больше не быть, это – данность, уже введенная в условия задачи. А посему следует немедленно приступать к реализации Фабрициевого плана – крайне рискованного плана, кто же спорит! – ибо дел с подготовкой еще – начать да кончить.

...Мы с Фабрицием стояли в пустом и загодя оцепленном – так чтобы мышь не проскользнула – крыле претории, прислушиваясь к медленно затихающему реву площади. По тому, с какой четкостью толпа перед этим скандировала "Вар-рав-ва!!", я понял, что был прав: Каиафа дела на самотек не пустил и _з_а_б_и_в_а_л_ _п_о_ _ш_л_я_п_к_у_, шансов переломить это "народное волеизъявление" у нас все равно не было никаких. А когда двое солдат себастийской когорты ввели приговоренного, произошла очень странная вещь. Мне показалось, что все солнечные зайчики, наструганные из косого утреннего света на мозаичный пол претории, вдруг сбежались к ногам Иешуа, заключив его в сияющий протуберанец, а наброшенная на его плечи багряница обратилась в сгусток чистого пламени. Впрочем, наваждение это длилось какие-то мгновения и окончилось, стоило мне лишь тряхнуть головой.

Декурион-спецназовец тем временем, положив на табурет узелок с одеждой Назареянина, негромко докладывал: приказ исполнен, провели вдоль всей внешней галереи, дважды. Да, багряницу было видно из толпы хорошо – специально проверяли; себастийцам он тоже успел примелькался как "этот еврей в багрянице"; все готово, можно начинать. Я между тем в упор рассматривал Иешуа и результатом осмотра остался доволен: до него, похоже, дошло наконец, что шутки кончились; умирать придется – здесь и теперь. Пожалуй, мы все-таки сварим с ним кашу. Фабриций, несомненно, прав – это вовсе не религиозный фанатик, да и мортопатией тут тоже не пахнет; лицом своим владеет вполне, но пот-то, ручейками стекающий по вискам, никуда не спрячешь. Конечно, и жара нынче несусветная – вон как сразу спекается кровь, что сочится из-под тернового венка. С венком – явный перебор; черт бы побрал этих себастийцев! Это же их любимое развлечение – замотать еврея, подозреваемого в связях с повстанцами, в кокон из терновых веток и оставить поджариваться на солнышке. Впрочем, может оно и к лучшему.

И я начал в лоб, без всяких хитрых предварительных ходов. Как ты там говаривал, философ – "да – да", "нет – нет", а что сверх этого, то от Лукавого? Мы заинтересованы в тебе и в твоей проповеди, а потому предлагаем честную сделку. В караульном помещении сейчас сидит садист-убийца, заслуживший по меньшей мере пять смертных приговоров. Его казнь назначена на послезавтра, но произойдет сейчас; он уже получил лошадиную дозу наркотиков, так что сам не понимает, на каком свете находится, и достиг к тому же полной анестезии. Его сейчас оденут в твой хитон, а затем распнут на кресте с табличкой "Царь Иудейский"; остальные детали тебя не касаются. Тебя же мы выведем отсюда и спрячем – с тем, чтобы ты через три дня явился своим ученикам, а затем и широким народным массам. Мы хотим, чтобы народ уверовал в твою божественную сущность, а авторитет твоего учения стал в Иудее непререкаемым. Тебе же по прошествии некоторого времени придется исчезнуть – ну, скажем, вознестись на небо. Остаток жизни ты, к сожалению, проведешь под чужим именем вдали от Палестины – например, на Оловянных островах. Ты получишь чистые документы и средства на прожитье, а главное – возможность сочинять новые проповеди и послания, которые мы будем тайно распространять в Палестине среди твоих последователей. Так да или нет?

И когда он сказал: "Нет", я сперва решил, что тот просто требует должных гарантий, и еще успел восхититься его самообладанием – в таком положении люди обычно готовы хвататься хоть за соломинку, хоть за бритвенное лезвие. Я объяснил, что его опасения – а не уберут ли тебя после "явлений" в целях сохранения секретности? – вполне понятны и оправданы. Гарантией же здесь служат единственно весомые соображения – соображения пользы. Мы крайне заинтересованы в его будущих посланиях и, так сказать, закупаем их на корню. Он ведь не хуже нас понимает, что нынешний состав учеников явно не способен не то что развивать Учение, но хотя бы просто связно изложить его. Без заочного участия Иешуа в деятельности общины она, скорее всего, быстро деградирует, растеряв свой авторитет и влияние, а его замечательное Учение будет просто забыто; нам же это совершенно невыгодно. Таких гарантий ему достаточно?

Выслушавши все это с несомненным вниманием, он вдруг нагнулся, взял узелок со своей одежкой и, ни слова не говоря, направился к дверям. А у самого выхода обернулся и произнес, обращаясь к Фабрицию (меня он вообще игнорировал), загадочную фразу:

– Что делаешь, делай скорее!

И пока я судорожно соображал, что бы эти слова могли означать (ибо события Тайной вечери были, как вы помните, восстановлены нами лишь несколькими днями спустя), он успел выйти к поджидавшим на ступеньках себастийцам. Этого я никак не ожидал, а потому лишь проводил его ошалелым взглядом, буквально впав в прострацию. Клянусь Юпитером, я по сию пору не могу понять, в чем была моя ошибка, ибо решительно никаких изъянов или подвохов сделка эта не содержала!

Это был чистый нокаут. Присев на любезно освобожденный Назареянином табурет, я обратился к Фабрицию с краткой, но прочувствованной речью. Пускай я теперь – покойник, но и центуриону его блистательная затея тоже даром не пройдет. Я напоследок позабочусь, чтобы он закончил свою жизнь начальником погранзаставы где-нибудь в приевфратских песках, выбирая между фракциями активных и пассивных педерастов. Тут я заметил, что мои филиппики летят мимо цели, ибо Фабриций вроде бы следит за суетой вновь оживших солнечных зайчиков, но только глаза у него совершенно остановившиеся: центурион работает. А потом он поднял на меня взгляд, будто бы только что проснувшись, и задумчиво произнес:

– Черт побери, а ведь это неплохая мысль! И, в любом случае, наш единственный шанс спасти свои шкуры.

– О чем это ты, центурион?

– Простите, экселенц, я думал, вы и так поняли. Я об этой его реплике – он ведь подарил нам блестящую идею.

– Идею?

– Ну конечно: делать все так, как нами задумано, но только без его участия.

– Ну да, совсем как в том еврейском анекдоте насчет похорон без покойника; ты в своем уме, центурион?

– Разумеется. Вам что, никогда не случалось использовать в оперативной работе агентов-имитаторов?

– Имитаторов?! Постой-ка, Фабриций... Но ведь минимально критически настроенные свидетели...

– Да о чем вы говорите, экселенц! Человек, способный поверить в оживление покойника, поверит во что угодно – никуда не денется, а все "критически настроенные" так и так – отрезанный ломоть. Все равно показывать его можно будет лишь тем, кто _х_о_ч_е_т_ видеть Учителя воскресшим – по крайней мере поначалу, пока мы не сформируем соответствующее общественное мнение.

В общем, изначально безумная идея Фабриция становилась теперь безумной в квадрате, однако выбирать было не из чего и двигаться в той верше, в которую мы угодили, можно было только вперед – и не оглядываясь. Насчет "все делать так же, как задумано" – это, конечно, не более чем слова: план, конечно же, нуждался в существенных коррективах, причем весьма срочных. Например, все ученики и спутницы Иешуа в тот момент находились под плотным колпаком; мы приняли специальные меры, чтобы никто из них не появился на месте казни и не смог принять участие в захоронении трупов (их должны были сбросить в общую могилу, _о_б_р_а_б_о_т_а_в_ до неидентифицируемости). Теперь все эти мероприятия потеряли смысл; более того, стало весьма желательным, чтобы они своими глазами увидели труп Учителя.

С другой стороны, нам теперь срочно потребовалась настоящая гробница, причем желательно находящаяся в достаточно уединенном месте. Фабриций незамедлительно нашел Никодима. Не думает ли тот, что кому-нибудь из последователей Иешуа следовало бы позаботиться о достойных похоронах Учителя? Римские власти, насколько известно советнику, собирались сбросить тела всех казненных в ров. Однако прокуратор получил сообщение о том, что тело Иешуа может превратиться в предмет различных махинаций – и учеников, и первосвященников – а все это может спровоцировать волнения в городе. Поэтому советник уверен – в создавшейся ситуации прокуратор не только не станет возражать, если какой-нибудь уважаемый горожанин пожелает похоронить казненного с соблюдением всех обрядов, но оценит этот шаг как в высшей степени дружественный; сам Игемон хочет приставить к месту захоронения караул – "во избежание"...

Короче говоря, через пару часов эта проблема была решена. Хозяином гробницы оказался хорошо знакомый нам друг и единомышленник Никодима – Иосиф, родом из Аримафеи; он же и отправился к предупрежденному мною Пилату – просить о выдаче тела. Гробница Иосифа оказалась расположенной в достаточно глухом месте – именно то, что нам было необходимо.

Спустя небольшое время меня разыскали – срочно к Игемону! Готовый к самому худшему, я предстал пред светлыми очами. Выяснилось, что прокуратор пребывает в совершеннейшей ярости по поводу освобождения Вараввы, "сотника" из группировки Элеазара. Или, может, азиатское солнце до того напекло мне голову, что я и впрямь решил отпустить с миром этого террориста? Не нахожу ли я, что цена прикрытия моей комбинации с Назареянином выходит слишком высокой? Я этого не находил, и разъяснил прокуратору, что Одноглазый Симон теперь имеет возможность списать на помилованного сотника все утечки информации, и прошлые, и будущие; так что нам нет нужды пачкать руки – Варавву уберут сами зелоты. Тут только до меня дошло, что в успешности самой моей комбинации Игемону даже в голову не приходит усомниться. Я вышел от него с пустотой в коленках, но с твердой уверенностью: полоса невезения (тьфу-тьфу-тьфу!) кончилась и со следующей раздачи пойдет наша масть.

Тут возникло, правда, и одно дополнительное препятствие – грозящее одним махом обрушить всю нашу изящную конструкцию. План строился в расчете на людей, _х_о_т_е_в_ш_и_х_ видеть Учителя воскресшим; нам следовало лишь _п_о_м_о_ч_ь_ им в осуществлении их сознательных или неосознанных желаний. Существовал, однако, один человек, который не задумываясь отдал бы половину оставшейся ему жизни за возможность разоблачить нашу инсценировку. Вы, проконсул, несомненно, поняли о ком идет речь; ну конечно же, о Демиурге.

Громогласно заявив, что "воскресший Назареянин" – просто-напросто самозванец, экс-апостол Иуда станет в руках Синедриона той самой козырной шестеркой, что прихлопнет нашего туза. Более того: вновь обретя ценность для Синедриона – как ключевой свидетель – он получит соответствующую охрану. После этого перед ним откроются просто блистательные перспективы: он сможет либо шантажировать нас (сохраняя перед Синедрионом свою легенду раскаявшегося сектанта), либо раскрыться перед иудейскими спецслужбами как бывший римский агент, делом доказавший новым хозяевам свою полезность. Таким образом, наша комбинация имеет условие sine qua non: к моменту "воскресения" Иуда должен быть мертв.

Легко сказать! Ночью мы упустили его из-под наблюдения и вплоть до полудня не объявляли розыска, ибо в рамках первоначального плана он никакой роли играть не мог. Иуда – агент высочайшего класса; даже оставаясь в Иерусалиме, он способен раствориться в этом городе так, что на его поиски уйдет не одна неделя, тогда как в нашем распоряжении – полтора дня и две ночи... Обшарив в течении часа все мыслимые укрытия нашего беглого агента и не обнаружив там никаких его следов, мы пришли к неутешительному выводу: если до послезавтрашнего рассвета Иуда не совершит какой-нибудь крупной ошибки – нам его не найти. Тогда и затевать "воскрешение" совершенно бессмысленно.

Я механически делал пометки на карте города в соответствии с постоянно поступавшими рапортами службы наружного наблюдения (она в последние часы стала работать в режиме "чрезвычайный розыск") – все лучше, чем сидеть сложа руки. Фабриций же тем временем продолжал изучать, в поисках хоть малейшей зацепки, досье Демиурга, и так уже разобранное нами по листику как минимум трижды. И вот, наконец, по прошествии двух часов, проведенных в полном молчании, центурион негромко окликнул меня; оторвавшись от карты, я увидел, что тот протягивает мне два документа – из числа последних.

– Скажите, экселенц, вот рапорт, в котором Иуда сообщает о "предательстве" Иоанна. Здесь на полях есть ваша пометка о том, что ему прямо при контакте были выплачены деньги из секретного фонда – "на ликвидацию последствий возможного предательства". А много ли было этих денег?

– Где-то около четырех сотен динариев; тебе необходима совершенно точная сумма?

– Да нет, как раз не обязательно – важен ее порядок. Дело в том, что, отправляясь с группой захвата в Гефсиманию, Иуда оставил свой денежный ящик в здании Синедриона; мои люди тем временем – я и сам не знаю зачем – заглянули в него. Так вот, в нем было всего восемнадцать монет; интересно, куда делись еще 382 (или сколько их там было)?

– Ну так это же естественно! Помнишь, как Иуда чуть не засыпался с полным ящиком денег, когда община потребовала объяснений? После той истории он стал очень осторожен...

– Вы меня невнимательно слушаете, экселенц. Меня интересует не _п_о_ _к_а_к_о_й_ _п_р_и_ч_и_н_е_ из ящика испарились 382 динария, а _г_д_е_ _и_м_е_н_н_о_ они сейчас находятся.

– Так вот оно что... Да, пожалуй, ты прав: единственное, что может сподвигнуть Иуду сделать глупость – это его алчность. Итак, Иерусалим исключается – он тогда безумно торопился обратно за город, к "своим". Присоединить эти монеты к своей основной захоронке у него времени тем более не было... Так ты думаешь – Гефсимания?

– Думаю, да. Может быть, где-нибудь еще по Иерихонской дороге, но это вряд ли – здесь все-таки нужен надежный стационарный тайник.

– Ну что же, это мысль. Сыщики пускай продолжают розыски в городе, а в Гефсимании организуем засаду из спецназовцев. И если он действительно попытается уйти из Иерусалима этой или следующей ночью (а чего ему здесь дожидаться?) – должен попасться: оставить такую заначку до лучших времен у него духу не хватит.

Итак, по части розыска Иуды было, пожалуй, сделано все, что возможно; теперь нам оставалось только ждать – клюнет или нет. А тем временем предстояло заняться другим элементом нашего плана – обеспечить "мистическое" исчезновение тела Иешуа. Завтра с утра у гробницы Иосифа появится стража; об этом позаботятся Никодим с Иосифом, Синедрион и прокуратор – дружно не ведая, что творят. Перед нами же открывались две возможности, и теперь предстояло решить, какую из них выбрать.

Более простой вариант был таков. Следующей ночью, когда (вернее – если) мы получим сообщение о том, что Иуда ликвидирован, явиться к охраняемой римской стражей гробнице, предъявить свои удостоверения и попросту забрать тело, велев легионерам держать язык за зубами; солдаты поутру "обнаружат" вскрытую и опустевшую могилу и изобразят панику. Вариант этот действительно был прост как апельсин, однако это как раз тот самый случай, когда простота хуже воровства. Во-первых, первосвященники могли настоять на совместном карауле легионеров с храмовой стражей; вероятность этого мала, но все же существует. Во-вторых (и что гораздо важнее), это было бы прямым нарушением категорического запрета прокуратора втягивать в эти сомнительные игры каких-либо официальных лиц, в данном случае – начальника караула. Этот вариант был нами с сожалением отвергнут.

Поэтому мы начали действовать по другому варианту – более сложному и рискованному. Этот план строился на сочетании двух факторов. Во-первых, как вам, возможно, известно, проконсул, евреи изготавливают из своих покойников некое подобие египетских мумий, запеленывая их во много слоев пропитанной благовониями ткани. Иными словами – само мертвое тело под слоями материи разглядеть в принципе невозможно; именно поэтому нам было необходимо, чтобы Иешуа похоронили по полному иудаистскому обряду. Во-вторых, ни одного еврея, чтущего Моисеев закон, никакими силами нельзя заставить прикоснуться к уже погребенному трупу.

Ночью, дождавшись ухода от гробницы Иосифа с Никодимом и помогавших им спутниц Иешуа, мы извлекли из нее покойника, и положили на его место тряпичную куклу, запакованную в погребальные пелены. Когда утром у гробницы появился взвод легионеров, сопровождаемый по пятам обливающимися потом членами Синедриона, наступил решительный момент. Я наблюдал из некоторого отдаления за опечатыванием гробницы, готовый немедленно вмешаться – если, к примеру, какой-нибудь не в меру ретивый декурион начнет проявлять инициативу; хвала Юпитеру, с этим обошлось. Иудейские иерархи меня волновали в последнюю очередь. Ну, заглянул один из них, с явственным омерзением, внутрь гробницы; с полуденного-то света да в темноту – много ли разглядишь? А тут ведь, голубок, _щ_у_п_а_т_ь_ надо, и без дураков. Впрочем, для этих раззолоченных пней все это явно чистая проформа; вон, уже и печать прикладывают. Ну-ну; поглядим, как вы запоете послезавтра утречком...

Итак, вся подготовка была завершена. Теперь все зависело от того, успеем ли мы за оставшиеся день с ночью добраться до Иуды, а здесь пока продвижений не было никаких. Более того: выяснилось, что смахивающего на него человека видели вчерашним утром в непосредственной близости от Сузских ворот; не исключено, что мы ищем в Иерусалиме прошлогодний снег. Ничего другого, однако, нам просто не оставалось. Сыщики продолжали методично прочесывать городские трущобы и наблюдать за фешенебельными особняками; обратившись в камни, замерли в своей гефсиманской засаде спецназовцы; мы же с центурионом, уже сделав все, что в наших силах, обречены были просто ждать – в полном безделье, вися и тихонько раскачиваясь на собственных нервах.

Звезды на сереющем предутреннем небе уже почти померкли – вместе с нашей надеждой, когда в дверях, наконец, бесшумно возникла гигантская фигура. А когда командир гефсиманской засады декурион Петроний выпростал из-под плаща-невидимки руку, небрежно замотанную окровавленной тряпкой, я испытал животную радость смертника, получившего отсрочку.

...Так точно, ваше благородие, удалось, но с огрехами. Только распорядитесь немедленно врача к Руфию из второго взвода; да, _т_я_ж_е_л_ы_й_: боялись – не довезем. Так точно, есть и еще один, но это уже царапина, так же как у меня. Раненых многовато?! А вы бы сколько хотели, если брать живым бойца такого класса?! Он-то, между прочим, точно знал, что никакой пощады ему не предвидится, так что дрался – будь здоров! А главное – все это оказалось попусту; ну, в том смысле, что в итоге все равно пришлось попортить ему шкурку, а то иначе мог бы и вовсе уйти. Так что повесить-то повесили, да только вот в брюхе у него такая дыра, что кишки наружу вытарчивают, и вся поляна в кровище; в общем, "самоубийство" вышло то еще... Фельдшер уже дожидается? Благодарствую, ваше благородие. Рад стараться!

Да, с имитацией самоубийства Иуды, похоже, номер не прошел, однако не будем сердить Фортуну излишней привередливостью. В конце концов, главная цель достигнута, и теперь можно двигаться дальше – в соответствии с планом. Двигаться, кстати, надлежало молниеносно, ибо краешек неба на востоке уже отчетливо светлел, а когда мы с нарядом спецназовцев добрались до гробницы Иосифа, уже начинались предрассветные сумерки.

Сунув под нос начальнику караула – молоденькому, только что из училища, армейскому центуриону – свой золотой жетон с летучей мышью и дикторским топориком, я приказал сдвинуть камень, закрывающий вход в гробницу. И когда появившийся из склепа спецназовец выволок наружу пустые погребальные одеяния, я, глядя сквозь помертвевшего от ужаса и изумления парня, процедил:

– Ну и как вы все это объясните, центурион? – И тут же, оборвав его жалобный лепет, рявкнул: – Ты соображаешь, чего натворил, недоумок?! Ведь это же международный скандал! Под трибунал пойдешь – это уж как пить дать, и моли Юпитера, чтобы тебе отделаться штрафной ротой!

А когда почувствовал, что тот уже дозрел, и явно прикидывает – не следует ли ему заколоться прямо сейчас, не отходя от кассы, то несколько ослабил хватку и начал инструктаж:

– Отправляйся в Синедрион, да поживее. Распишешь им там все, да в подробностях, как только что мне собирался: и как вы опечатывали (вместе с ними, между прочим!), и как вы тут бдели, глаз не смыкая, и что ты ума не приложишь, куда это тело подевалось – ну прямо как испарилось! Пускай они с тобой вместе голову поломают. Если сумеешь их убедить, что без чудес тут не обошлось (чем черт не шутит, евреи – народ суеверный), – твое счастье. Давай, давай, центурион, вперед – и с песней! Нам теперь всем надолго дел хватит – эту твою кашу расхлебывать...

Да уж, предмет для размышлений у первосвященников теперь – серьезнее не придумаешь. Главное, парень в таком состоянии, что сразу будет видно – не врет; чтобы так _и_г_р_а_т_ь_ панику, надо быть профессиональным актером, а не младшим офицером дальнего гарнизона, и первосвященники не смогут этого не почувствовать. Трудно предугадать, какую версию Синедрион выскажет официально и какие признания он сейчас выудит из бедняги-центуриона; для себя, однако, большинство из его членов наверняка решит, что тут и вправду имело место Чудо, а это хотя бы на время приведет их в состояние паралича.

Центурион тем временем понуро построил свой взвод, дал было команду "Вперед – шагом марш!", но вдруг замешкался; как я полагаю, не должен ли он все-таки оставить здесь караул до окончания назначенного срока? Тут уж я не выдержал, и заорал на него, пнув ногою валявшееся перед склепом погребальное одеяние:

– Ты чего тут охранять собрался, Аргус недоделанный? Это тряпье, что ли?

Мало-помалу нервное напряжение последних суток начинало сказываться и на мне; а сорвался я потому, что этим ребятам давно уже пора было отсюда выметаться: на сцене с минуту на минуту должно было начаться второе действие, а его персонажам встречаться с легионерами было совершенно ни к чему.

В общем, едва мы успели разместить вокруг гробницы "ангелов в белоснежных одеяниях", как появились женщины-спутницы Иешуа. Ну, здесь все получилось как нельзя лучше: женщины немедля попадали ниц, а ангелы, патетически возвестив им о воскресении Учителя, перешли к практическим инструкциям:

– Идите, скажите ученикам и Петру, что Он предваряет вас в Галилее.

Во-первых, мы с Фабрицием единодушно решили, что лидером секты отныне надлежит быть Петру – остальные на эту роль явно не тянут. Во-вторых, надо было эвакуировать учеников из Иерусалима, и притом немедленно. В создавшейся ситуации наиболее логичный для первосвященников ход – схватить нескольких учеников, подвергнуть их допросу третьей степени, получить признание в том, что тело Учителя было ими украдено и затем уничтожено, после чего немедля их ликвидировать, спрятав концы в воду. Я бы, во всяком случае, действовал именно так.

Потом у склепа появилась Мария, что из Магдалы, в сопровождении неразлучной пары – Иоанна с Петром, и нашим оперативникам пришлось срочно попрятаться: показываться на глаза мужчинам "ангелам" было, естественно, запрещено. Но затем – о удача! – Мария осталась перед гробницей в полном одиночестве; вот теперь нам настала пора ходить с козыря и опробовать на ней нашу ключевую разработку. В любом случае, испытание это лучше проводить именно сейчас. И если выяснится, что наш имитатор не в состоянии ввести в заблуждение даже одинокую, потрясенную горем любящую женщину – значит он вообще ни на что не годен, и надо немедля выдумывать что-то иное. Сам же "первый блин" мы в случае неудачи наверняка сможем списать на галлюцинации Марии.

Надо сказать, что когда Фабриций вчера вечером впервые увидал нашего "Назареянина", он только крякнул, почесав затылок, и как-то обреченно спросил:

– А ничего получше не нашли?

Я лишь руками развел. Конечно, наш эксперт по изменению внешности поработал в ту ночь на совесть, однако конечное его заключение не радовало: демонстрировать имитатора можно лишь в условиях плохой видимости (туман, сумерки, искусственное освещение) – иначе он ни за что не ручается. Именно в предрассветных сумерках и совершил свой первый выход на сцену наш солист. Дебют был, честно говоря, так себе, на "троечку": Мария сперва решила, что видит перед собой местного садовника, и лишь разъяснения "белоснежных ангелов" убедили ее в том, что перед ней воскресший Учитель. Как бы то ни было, положительный результат был достигнут, и теперь предстояло думать, как его закрепить.

Была здесь, впрочем, и еще одна трудность. Наш агент не имел никакого представления ни о сути религиозной доктрины Назареянина, ни о деталях его предшествующей деятельности, и поэтому при явлениях ему было ведено вести себя по известному принципу "промолчишь – за умного сойдешь". Тем не менее, дать вконец растерявшимся ученикам хоть какие-то разъяснения по поводу происходящего становилось жизненно необходимым; единственным же человеком, свободно ориентирующимся во всех этих религиозных хитросплетениях, был Фабриций. В тот же день советник совершил вылазку и, присоединившись к паре учеников, направлявшихся в Эммаус, на протяжении почти двух часов приводил в порядок их перепутавшиеся мысли. Результат этой встречи оказался для нас обоих абсолютно неожиданным: ученики почему-то решили, что их собеседником был не кто иной, как сам воскресший Учитель – просто "в ином облике". Их не смутил даже язык, на котором говорил с ними советник; то есть сам по себе его арамейский был, конечно, безупречен, однако имитировать мягкий галилейский выговор он даже и не пытался. Вот уж воистину неведомо – где найдешь, а где потеряешь!

Автор: Кирилл Еськов
Опубликовал: Handy
Источник: Библиотека Мошкова
Просмотров: 15965

Добавить комментарий: