← Криминальная история христианства. Введение.

История!

Наполеон называл ее анекдотом, Генри Форд болтовней, Карлейль дистиллятом слухов, Сьюм — столь заслуживающий чтения и так редко читаемый — большей частью позором человечества. И я бы добавил: убедительнейшим доказательством его ложного воспитания.

Бесспорно: это самый комплексный и самый сложный процесс, так как окружающие и интегрирующие нас феномены человеческого мира, история индивидуумов и народов, в каждое мгновение гигантский поток, современники как грядущий мир по большей части неведомых обстоятельств, мыслей, событий, предвидение событий, воспроизведение событий, даже недоступный предчувствию кавардак былых процессов, запутанная вязь общественных и правовых форм, представлений о нормах международного права, ролевых ожиданий, образов самосознания и поведения, множество разнородных и антагонистических жизненных ритмов, мыслимых влияний, геополитических факторов, экономических процессов, классовых структур, климат и его колебания так же при— надлв-*^'1' ему, как концерт Баха, Варфоломеевская ночь, счастливая игра, равно как и катастрофическое падение цен, религиозные неврозы, проституция, парламентские дебаты и вивисекция, папские энциклики и приведение приговора в исполнение, коммуникация, мода, а еще вскрытые психоанализом бессознательные потоки мотивировок, аналитическая социология или историография, равно как история исторической науки, короче, по Максу Веберу, — “чудовищно хаотический поток случившегося, который катится во времени”; и, по Дройзену, — история всех историй.

Есть ли во всем этом, продолжающем клубиться человеческом хаосе что-нибудь устойчивое? Какой-нибудь недвижный пункт в потоке явлений? Есть ли что-то, что всегда возвращается, остается неизменным?

Нет, наверняка это не роль, на которую уже Цицерон однажды предназначил historia как magistra vitae (Историю как учительницу жизни (лат)). Или это нечто противоположное? И единственное, чему учат опыт и история, это “то, что народы и правительства никогда ничему не научились у истории и не вели себя согласно урокам, которые должны были извлечь”. Почти каждое веское слово Гегеля побуждает меня возразить, что это верно лишь относительно народов. Ибо правительства учились у истории, и столь успешно, что единственное искусство, до сих пор не нуждающееся во вмешательстве, это искусство управления государством — насколько мы можем взглянуть назад.

Отойдем немножко от современности.

Каждый человек может не только прочитать историю, "о даже быть ее свидетелем и воочию; конечно, меньше всего посредством опять же непосредственного общения с “действительностью”, чем через тексты коммуникации, — благодаря информации, речам, проповедям. Он может узнать ее “с сотнями лиц” (Бродель). Но каков ни есть распутываемый дикий клубок исторических событий, соотношений интересов, подверженности влиянию, как ни сложен организм общества, один факт, к примеру, может определить каждый, и факт этот кажется не только не оспоренным, но и неоспоримым: во всем мире имелось и имеется маленькое меньшинство, которое царит, и огромное большинство, которым командуют, имелась и имеется маленькая клика коварных барышников и гигантская масса униженных, оскорбленных. “Пока мы будем различать государство и общество, до тех пор останется противоположность между массой управляемых и маленьким числом управляющих” (Ранке). Это имеет силу как для времени космических путешествий и индустриальной революции, так и для эпохи колониализма, или всего западного торгового капитализма, или античного рабовладельческого общества. Так обстоит дело по крайней мере в те 2000 лет, которые нас занимают; это было всегда возможно, не как закон, а как закономерность. Никогда не царил народ! Всегда царили так называемые опоры власти и порядка. Господствовало меньшинство, которое подавляло большинство, истощало, вырезало как скот, и с их помощью вырезало, больше или меньше, допустим, но обычно скорее больше. История, которой мы заняты, конституируется во все времена из господства и подавления, эксплуатирующего верхнего и эксплуатируемого нижнего слоя (сегодня это называется “ответственностью правительства”), но это также и история человеческой цивилизации, значит, человеческой культуры, и “культурные народы” здесь, даже по праву, ведущие.

“История не повторяется”, — это повторяется часто — как история: во времена социального напряжения, восстаний, хозяйственных кризисов, войн, то есть в главных и государственных акциях (которые, конечно, отражаются и в самых малых, частных рамках), в отношениях господ и рабов, друзей и врагов. Так увиденное “случилось” принципиально совсем не новое, качественно оно остается тем же самым, использует ли власть стрелы и луки, оружие, заряжающееся с дульной части, пулеметы или атомное оружие. История — спектакль со многими актами, прежде всего силы; постоянный прогресс от охотника за черепами до хотя бы промывателей мозгов, от духового ружья к ракете, от кулачного права к праву, кулачному праву в параграфах, в маске силы, от заключения мира к заключению мира, от метастазы к метастазе, от грехопадения к грехопадению.

Это континуум в превращениях истории, определяющая ее в своей глубине структура. Это и есть устойчивое в изменяющемся, собственно “histoire de longue duree” (“долговременная история” (фр.)) (Бродель), однако, пожалуй, более протяженное, чем период, который охватывает это понятие, перекрывающая тысячелетие “модель”, более или менее одинаковым остающийся ритм, вид “histoire biologique”. Это почти как удар волны, развитие природы, которая себя по-своему повторяет, даже если это, возможно, случается ненамеренно (по закону причинности, имеющей лишь статистическую вероятность), а история с намерением и волей, через человеческую направленную деятельность.

Конечно, вся история состоит тоже из единственных в своем роде, неповторимых человеческих поступков. Конечно, выдвинутые историзмом антропологические параметры, категория индивидуальности, как везде, так и тут имеют свои права: значение самобытности определенной исторической личности, существенность единственности. Но имеется еще и всеобщее, преходящее, константы, тысячекратно доказуемые эмпирически; не нужно, конечно, думать, как Гоббс, Гобино, Бокль, что историю можно ускорить совершенствованием и уточнением естественных наук, историю, о которой Эдмунд Бёрк писал в своих “Reflections on the Revolution in France” (“Размышления о французской революции” (англ.)) (1790 г.), что она состоит “большей частью из нищеты, которая порождена на свет гордыней, алчностью, мстительностью, честолюбием, сладострастием, бунтами, лицемерием, необузданным рвением и целым рядом безудержных порывов... Эти пороки причина этих бурь. Религия, мораль, законы, преимущества, привилегии, свободы, человеческие права лишь отговорки”. Однако и Кант “не мог предположить в людях и их действиях в целом никакой разумной собственной цели”, мог говорить об “абсурдном ходе человеческих дел” и не “может удержаться от явного недовольства, когда их образ жизни предстает на больших мировых подмостках; и, при всей время от времени проявляемой мудрости в частном, в целом все в конечном счете оказывается сотканным из глупости, детского тщеславия, часто из детской злости и жажды разрушения; при этом в конце концов не знают, какие же достоинства столь высокомерного рода должны быть приняты для понятия о нем”.

За точку зрения Бёрка и Канта говорит многое, тем более два последних столетия. Да, разве не превосходит ли любые возможности человека — возвышать себя так, что это приводит только к моральному падению? В самом деле: ад — это Историческое, история воскрешения того, что не должно было воскреснуть, по крайней мере не так должно было воскреснуть; жалкий спектакль, в котором народы — цепные псы, мечтающие о свободе, — скорее умрут под лозунгами, чем лозунги под народами; при этом править обычно означает не что иное, как мешать справедливости, делать для многих как можно меньше, а для немногих как можно больше; при этом право не является предварительной ступенью справедливости, но ее предотвращает. В итоге: “реальным политикам” можно не якшаться с этикой. Мясник думает о свинье, говорят китайцы, если ты с ними заговариваешь об идеях. Идеи только кулисы на сцене мира; вначале умирают за это, потом смеются над этим. Военщина — мистика убийства, история не что иное, как сделка, богатство редко больше, чем остаток преступления, и в то время как одни голодают, другие уже сыты, прежде чем они начали есть. И то, что мы, как жалуется Вольтер, остаемся столь же глупыми, жалкими при нашем исходе из мира, как и при вхождении в него, терпимее, чем то, что его и спустя 2000 лет можно считать таким же глупым и жалким, каким он уже был 2000 лет перед этим. Нужно историю знать, чтобы быть в состоянии ее презирать. Лучшее в ней то, что она проходит.

Можно это по-разному оценить, да это так и было бы, сумей мы охватить историю, человечество как общность в целом, хотя тогда бы, я полагаю, все было бы еще страшнее. Однако любая абсолютная полнота событий утопична, наше историческое знание ограниченно, многие и ценнейшие информационные материалы случайно утеряны или намеренно уничтожены, а об огромном большинстве событий материалов никогда не было. Однако все, что мы знаем (ставшее камнями, еще стоящими вокруг, или извлеченные археологами свидетельства), мы знаем лишь из историографии. И сколь ни ничтожна их доля, ее сведения об истории, ничего о ней, кроме этого, мы не знаем — quod non est in actis, поп est in mundo (Чего нет в документах, того нет на свете (лат.)). Как всякий историк, я рассматриваю лишь одну историю среди бесчисленных историй, частную, более или менее ограниченную историю, но и она, само собой разумеется, ни в своем общем “комплексе деяний” (абсурдное представление), ни в сумме дат событий — теоретически хотя и мыслима, практически невозможна, даже нежелательна.

Нет, тема “Криминальная история христианства” обязывает автора к описанию лишь скверных сторон этой религии. Но и при этом он не дает континуума без пропусков, что тоже не было бы возможным, но лишь план соответствующей “конструкции реальности”, лишь выделяющиеся, симптоматичные события времени, лишь существенные, исторически важные черты, которые имели далеко идущие последствия, негативные, ужасные последствия, бесконечно перевешивавшие предполагаемые или действительно позитивные. Я показываю, таким образом, историю организующей тенденции, решающей тенденции, которая влияла или определяла судьбу всех живущих последние 2000 лет поколений и наций, затронутых, покоренных, завоеванных христианством, показываю ведущие идеи и фигуры этой христианской политики, их декларации, действия, многие тысячи фактов, типичные факты, собранные в определенной связи не злонамеренно и ради оскорбления, а потому что они действительно должны стоять в такой связи.

Кто хочет видеть другие страницы, пусть читает другие книги. Хотя бы “Радостную веру”, “Евангелие как наитие”, “Разве не правда, что католики лучше других?”, “Почему я люблю свою церковь?”, “Мистическое тело Христа”, “Красоту католической церкви”, “Радость в католической церкви”, “Защищенность в католической церкви”, “Бог существует. Я его встретил”, “Радостное хождение к Богу”, “По—католически хорошо умирать”, “С венком из роз в небесах”, “SOS из чистилища”, “Доблесть в христианском браке”.

Или, если этот выбор, почти всегда с “Imprimatur”, слишком односторонен, — доблесть есть не только в христианском браке: “Герой в ранах”, “Крест в военном лазарете”, “Военная проповедь на Троицу”, “Наша война. Этические размышления”, “Религиозно—нравственное сознание в мировой войне”, “Мировая война в свете немецко—протестантской военной проповеди”, “Борьба и победa. Мысли о Страстной пятнице и Пасхе как привет с Родины для армии и флота”, “Благословение на фронт”, “Забота о душе как военная служба”, “Священник в армии Гитлера”, “В ружье!”, “Верность до смерти”, “Умереть в Господе”, “Молод, но умер по-настоящему”, “Блаженны мертвые”, “Мария спасает Запад. Фатима и “победительница во всех битвах Господа” в решении о России”.

Прохристианская литература: как песка у моря! И на 10 000 таких названий едва ли придется одно типа “Криминальной истории”! Имеются многие миллионы тиражей газет и журналов. По меньшей мере половина мира кишит зазывалами христианства, из церквей, монастырей, да и экраны телевизоров Западного полушария настолько рябят крестами и Христом, что Гете сегодня имел бы еще больше оснований для насмешки: “перед золотым крестом и Христом забывают о нем самом и его кресте”. Христианская проповедь — от изобретательного “Воскресного слова” здесь у нас до проникновения во всевозможные передачи культурной сферы и папских посланий urbi et orbi, я не знаю, на скольких языках. Есть даже действительно хорошие люди среди христиан, как и во всех религиях, во всех партиях, что не свидетельствует в пользу этих религий и партий, иначе должно было бы говорить в пользу всех — а сколько негодяев свидетельствовало бы в таком случае против! Есть даже “пастыри”, которые охотно жертвуют собой ради овечек — в то время как верховные пастыри охотно приносят в жертву овечек. Но каждая религия живет тем, что часть ее слуг более полезны, чем она. И хорошие христиане наиболее опасны — они подменяют христианство. Или, согласно Лихтенбергу: “Не подлежит сомнению, что среди христиан имеется много порядочных людей, так же, как и повсюду и во всех сословиях есть хорошие люди. Но несомненно одно — они сами in corpore (В полном составе (лат.)) и то, что они совершили в качестве христиан, — не многого стоило”.

Намного острее высказывают аналогичные мысли столь разные гении, как Джордано Бруно, Бейль, Вольтер, как Дидро, Гельвеций, Гете, Шиллер, Шопенгауэр, как Гейне и Фейербах, Шелли и Бакунин, как Маркс, Марк Твен, Ницше. Или Геббель, который видит, что “христиане принесли в мир мало благодати и много несчастья, с чем согласны “благороднейшие и первейшие мужи”; причем причину он находит не в “христианской церкви”, как большинство, а в “христианской религии”, этом “оспинном яде человечества”, “корне всех раздоров”; “я ненавижу, чувствую отвращение к христианству, и ничего с большим правом”; он задает “христианскому высокомерию” лишь “один вопрос”: “Откуда же это идет, что все, бывшее когда-либо на земле значительным, думало о христианстве, как я ?”

Представить исторические доказательства тому, что, возвращаясь к Лихтенбергу, христиане “сами in corpore и то, что они совершили в качестве христиан — не многого стоило”, что есть все основания вместе с Геббелем презирать христианство, — задача моей “Криминальной истории”.

Автор: Дешнер К.
Опубликовал: Handy
Просмотров: 4981

Добавить комментарий: